Образ мира в тексте и ритуале - Страница 235

235

58

В некоторых версиях баллады женитьба братьев прямо объявляется мнимой, ср. в тексте из Лики слова матери: «Бога теби, мила ћери моја, / Како ј’ мајка тебе опремила, / Синове сам брзо саранила, / А снашица н'јесам ни имала» (Бог с тобою, дочь моя родная, / Только лишь тебя мать снарядила, / Сыновей я скоро схоронила, / А невесток я и не имела) [Шишманов 1898: 166 отд. пагинации].

59

В сербском тексте из Лики брат не уговаривает сестру остаться, но тоже не хочет уводить ее с собой; сестра обращается к нему: «Како ћеш ме, брате, оставити?» (Как же, брат мой, ты меня оставишь?), а в дороге брат пытается отправить сестру назад: «Врат’ се назад, мила сеjо моjа!» (Поверни назад, сестрица дорогая!) [Шишманов 1898: 166 отд. пагинации]; в тексте из Боснии брат, не желая брать сестру с собой, приводит такой довод: «То је, сестра, велика срамота / Да ти идеш са мном без девјера» (Это ведь большой позор, сестрица, что со мной без деверя идешь ты) [там же: 160].

60

Однако по некоторым данным волокита – это огненный змей, прилетающий к девушкам и женщинам через дымоход, т. е. типичный мифологический персонаж [Власова 1998: 190]. Слово отсутствует в диалектных словарях, в том числе и в орловском, хотя, по данным Власовой, поверье о змее-волоките засвидетельствовано именно на Орловщине.

61

В примечании к этому месту кикийка кикийная толкуется как «таинственная волшебная птица», что в контексте всей севернорусской свадебной причети не находит подтверждения; такая трактовка противоречит также общему смыслу и символике текста: передача красоты как символа девичества кике как символу женской доли кажется вполне мотивированной.

62

См. серию «Финно-угорское наследие в русском языке», «Материалы для словаря финно-угро-самодийских заимствований в говорах Русского Севера» под редакцией А. К. Матвеева (Вып. 1. A-И. Екатеринбург, 2004) и другие статьи и диссертации представителей екатеринбургской школы А.К. Матвеева.

63

Впрочем, некоторые попытки очертить в общем виде перспективы такого рода сопоставлений предпринимались. См., например, [Сурхаско 1981; Дмитриева 1993].

64

См. [Конкка 1992; Степанова 1985; 2004; Рахимова 2010].

65

См. [Ефименкова 1980; Кузнецова 1993; РНБЛ; РПК; PC 1985; 2000; РСЗ; РСКП].

66

Потребность в полном словаре севернорусских причитаний вытекает уже из того, что значительная часть (несколько сот слов) русской диалектной лексики в «Словаре русских народных говоров» документируется исключительно олонецкими материалами Е. В. Барсова, а в «Словаре русских говоров Карелии» [СРГК] многие из них вообще отсутствуют (таковы, к примеру, безуненный, бесповинно, бындырь, ватулить, варежинка, водыльник, гимерить, гнехать, горепашица, грубый ‘скучный’, гулить ‘литься’, гуспелый, жольпать, жупляньице, зааймиштаться, загуркаться, залосно, застрочённый, здынуть ‘желать’, изберень, изрыхла, кокоша ‘кукушка’, нешуточка ‘невестка’, наеданьице, напиваньице, рутить ‘лить слезы’, столыпаться ‘бродить толпами’ и многое другое).

67

Принято связывать этот способ непрямой номинации с табу, накладываемым в традиционной культуре на имя покойника (ср. [Степанова 2004: 7]), однако нельзя не заметить, что подобные номинации широко используются и в отношении живых персонажей – самой плакальщицы, невесты, их здравствующих родственников, явлений природы и др. Следовательно, он имеет какую-то иную природу и коренится не столько в ритуальной практике и верованиях, сколько в особенностях поэтического дискурса, который избегает не только прямых номинаций, но и анафорических местоимений. Кроме того, не во всех случаях такого рода заместительные номинации могут быть названы метафорическими. В частности, не являются таковыми «функциональные» обозначения лиц по их предикатам типа «вскормившая грудью» ‘мать’; это скорее дескриптивные номинации.

68

Слова умильна, безответна, скорее всего, относятся к адресату = дочери, как и невольница.

69

Здесь и далее цифры при сокращении источника обозначают номера текстов; номера страниц помечены буквой с.

70

Следует, однако, учесть, что диалектному языку вообще свойственна большая, чем в литературном языке, свобода в оформлении глагольных основ, т. е. менее жесткая закрепленность глагольных лексем за отдельными глагольными классами. См. [Толстая 20046].

71

В [СРНГ25: 349] слово пепелица толкуется как ‘пожар’ и иллюстрируется недостаточно ясным примером из псковских говоров (зажгет пепелицу) и приведенным текстом заговора. Между тем комментарий к тексту в сборнике Майкова [ВЗ: 92] указывает на другое значение слова, а именно на значение ‘зола, пепел’: «Читают тридевять раз, закрывают рану метелкою из ржаного колоса и поливают раскипяченою золой».

72

Об этом типе заговоров см. [Толстой 1984; 1993а].

73

О магических функциях перечней, описывающих «житие» растений и предметов, см. [Толстые 1992; Толстой 1994в].

74

Впрочем, этот критерий не абсолютен. Как известно из практики чтения новгородских берестяных грамот, гапаксы, т. е. слова, не подтверждаемые другими древнерусскими и древнеславянскими памятниками, отнюдь не невозможны. Тем более они возможны для старославянских текстов.

75

Ср.: «Основным определителем молитвословного стиха является система ритмических сигналов, отмечающих начало строк. В первую очередь в этой функции выступают две грамматические формы – звательная форма и повелительное наклонение (…) Другим средством маркирования начала строки в молитвословном стихе является синтаксическая инверсия, например, постановка на первое место в строке прямого дополнения перед сказуемым» [Тарановский 1968: 377–378].

235