Образ мира в тексте и ритуале - Страница 146

146

Разумеется, не все отклоняющиеся от нормы явления в языке заговоров могут быть объяснены действием ритмической инерции. Иных объяснений требуют свободное образование отглагольных имен – безаффиксных типа вид, слых от видеть, слышать («Очам ея виду, ушам ея слыху» [ВЗ: 321]), брос от бросить/ бросать («От бишихи и от бросу» [там же: 132]), нестандартных суффиксальных деотватов питер и ядер [там же: 198] от пить и есть или – сохраняющих глагольные префиксы типа опух, отяг («Ни опуху ни отягу» [там же: 150]); порезы и посеки [там же: 166]; потяготы, позевоты [там же: 210]; потуготный, позевотный [там же: 216]; полетущая птица, порыскучий зверь [там же: 299]; нестандартное управление: «Берите и спущайте над меня…» [там же: 212]; «Как бывают люди радостны сребру и злату…» [там же: 339] (управление предикатива наследуется прилагательным рад чему > радостный чему); употребительность собирательных имен типа костье [там же: 1], префиксальных существительных типа пакость [там же: 180], суцепы [там же: 212]; особые падежные формы: пенья ‘пни’ [там же: 95], по путьям [там же: 325], во дворье [там же: 325] и многие другие особенности языка заговоров, прежде всего лексико-семантические, ср. хотя бы числительное полтретьядцатъ [там же: 197], прилагательные: хиткие слова [там же: 139], сырые горы [там же: 197], волосом ослистый [там же: 260], толкучие горы [там же: 285], медное небо [там же: 341]; существительные пасотина [там же: 120], приск: «из головы в приск» [там же: 196] и многие другие.

Из наблюдений над сербскими заговорами

Л. Раденкович первым из исследователей славянских заговоров обратил внимание на их коммуникативную природу. Уже в книге 1982 г. он писал: «Если понимать заговор как вид коммуникативного поведения, тогда заговор – это сообщение, исполнитель заговора – отправитель сообщения, демонические силы, иногда в единственном числе, – получатель сообщения, а больной – всего лишь пассивный свидетель» [Раденковић 1982: 8]. В дальнейшем ему удалось показать, что именно коммуникативной ситуацией ритуала заговаривания определяются главные особенности семантики и структуры заговорных текстов [Раденковић 1996а: 65–76]. В предлагаемых ниже заметках сделана попытка развить и конкретизировать некоторые общие положения, выдвинутые Л. Раденковичем и другими сторонниками коммуникативного (прагматического) подхода к изучению славянских заговоров (см. [Исследования 1993; Толстая 1999а; 1992а]).

1. Прежде всего необходимо различать «внешнюю» и «внутреннюю» коммуникативную структуру заговора. Первая относится к ритуалу заговаривания, центральным компонентом которого является текст заговора, вторая – к самому тексту и его внутренним прагматическим характеристикам, т. е. к заключенным в тексте (явно или имплицитно) указаниям на отправителя (автора), адресата, отношение между отправителем и адресатом, цель «высказывания», характер «речевых актов» (просьба, приказ, угроза и т. п.). Внутренняя коммуникативная структура всегда подчинена внешней, вписана во внешнюю (ритуальную) рамку, т. е. реализует тем или иным способом главную цель заговора как вербального акта (и всего ритуала) – магическое воздействие на объект (болезнь, сверхъестественные силы, стихии и т. п.). Известно, что эта цель далеко не всегда находит в тексте заговора прямое выражение, как это можно видеть, например, в восточносербском заговоре от «издата» (издат – ‘резкие боли в животе’): «Бежи, издате, посеко те! Одсеко ти руке, ноге, очи ти извади, по пут не мож’ да йдеш» (Беги, издат, я зарезал тебя! Отрезал тебе руки, ноги, глаза тебе выколол, ходить по дороге не сможешь. № 86; здесь и далее в этой статье указывается номер текста в книге [Раденковић 1982]).

Очень часто заговор имеет не прямой («апеллятивный»), а косвенный («нарративный») характер, т. е. «повествует» о некоем событии, в рамках которого происходит желаемое воздействие на объект, а субъектом действия оказывается «герой» повествования, например: «Пошла црвена девона са црвеним очима, црвеним устима, црвеним ушима, у црвено) халини. И понела црвену метлу, црвену секиру, црвену мотику; да те избрише, да те исече, да те закопа» (Пошла красная девушка с красными глазами, красными ушами, в красном платье. И взяла красную метлу, красный топор, красную лопату, чтобы тебя вымести, тебя порубить, тебя закопать. № 108).

Нередко заговоры, выдержанные в нарративном режиме, включают в себя прямые обращения к объекту воздействия, вложенные в уста «героя»: «…Говори им Божја мајка-Богородица: – Не срдите се, не љутите се, да прирастете, да привенете, да се осушите, као балега у плот» (Говорит им Божья мать Богородица: Не сердитесь, не лютуйте, растите, увяньте, высохните, как навоз у плетня. № 156) или же просто механически присоединенные к повествовательной части на правах автономной заклинательной формулы, «отправителем» которой может мыслиться как заговаривающий, так и «герой» повествования: «Пош’л усов на војску и понел кросно. Кросно дојде, усов не дојде. Разнели га можци на калпаци, невесте на сива перја, девојке на чарузи. Усту, уступи, усове, у маково зрно!»(Пошел усов <‘болезнь вымени у коров’) в войско и понес с собой ткацкий стан. Ткацкий стан пришел, усов не пришел. Разнесли его парни на шапки, невесты на сивые перья, девушки на опанки. № 172).

В некоторых случаях коммуникативная структура текста еще больше усложняется за счет включения в повествование не просто изложения события, а рассказа о событии, увиденном во сне или услышанном от третьего лица, например: «Заспао Кас – Карао Кас, па је уснио триста седамдесет лета, да је дотекла река Саравија, по среди мутна а по крају крвава. Ту долазе виле и вештице, па њих хвата и живе им главе секаше: – Идите одатле, виле и вештице!» (Заснул Кае – Карал Кае и проспал триста семьдесят лет. Тут приплыла река Саравия, посредине мутная, а с краю кровавая. Пришли вилы и вештицы, он их схватил и живым головы отрезал: Идите отсюда, вилы и вештицы! № 58).

146